Чем белорусская деревня отличается от чешской? Заборами. Не только ими, конечно, но забор – это первое, что бросается в глаза.

О деревне говорить часами может даже не сельский житель, а такая горожанка, как я – в детстве у меня не было бабушки в деревне, поэтому каждая поездка к не самым близким родственникам в Беларуси или Украине, откуда обе бабушки родом, была событием. В Росаве (это километров 100 от Киева, и воспоминания о варениках с вишней – классических, огромных, по пол-лаптя каждый, съел две штуки и «щас спою» – до сих пор отзываются тоской в желудке) я учила с родственниками украинский язык, потому что иначе не всегда их понимала – там все говорили исключительно на родном. В Корме (это которая в Гомельской области) я была «городской штучкой» и, как сейчас думаю, сверстники смотрели на меня с легким любопытством (потому что всегда любопытно то, что от нас отличается), но без большого интереса – сколько таких городских здесь уже побывало, видели – знаем: ничего особенного. Детские поездки в деревню были не частыми и не продолжительными, но все же запоминающимися – там была другая жизнь. Размеренная, неспешная, исчислявшаяся временем выгона коровы на луг и пригоном ее в дом и вечерней дойкой. Я пила парное молоко, пахнувшее луговой травой, и даже не понимала, как это было хорошо.

Сейчас деревня для меня как и, я уверена, для многих моих выросших в городе соотечественников – вариант того, что можно назвать красивым иностранным словом «эскапизм», бегство. Стремление убежать и сбежать появляется все чаще, организм не выдерживает возрастающих нагрузок, а голова, кажется, вот-вот взорвется, не способная переварить столько новой (и, как показывает практика, чаще всего не нужной) информации. Скорей, скорей – отсюда, из цивилизации, сбежать от звонящих телефонов, кашляющих факсов и телевизионных новостей.

В прошедшие выходные я напросилась к друзьям-коллегам в деревню под Минском: подышать свежим воздухом, отвлечься от городской суеты и даже – во как! – подумать о вечном. До вечного дело не дошло: как сели за стол под раскидистой алычой пообедать, так встали восемь часов спустя, чтобы отправиться спать. Сколько всего было за это время переговорено! И о том, что было, и о том, на что по-прежнему надеемся. И про заборы, конечно.

Потому что при всей населенности деревни, в которой я была, других людей, кроме нас, сидевших под алычой, за весь вечер так и не увидела. Это, конечно, плюс, но и удивление тоже – люди же вокруг, несомненно, были, я их слышала: «Что ж ты, па…ла, лаешь!», – кричит сосед откуда-то сбоку. Но я его не вижу: забор.

Заборы, которые огораживают и скрывают нашу личную жизнь от соседей – наше все. Когда московский приятель купил старый дом лесника с большим участком в потрясающем уединении на краю деревни под Карловыми Варами, первое, что он хотел сделать – поставить забор. Потому что без забора нет ощущения собственности. Ну и что, что табличка, прибитая к сосне, предупреждает: «Частная собственность. Не входить»? Человек, выросший с советским менталитетом и опытом лазания в соседский сад за яблоками, понимает: раз не огорожено – значит, можно. И жить без забора ему как-то небезопасно к тому же (он родом из Владикавказа, это наложило отпечаток, он очень трепетно относится ко всему, что связано с личной безопасностью). Но, присмотревшись к соседским домам и поразмышляв о том, почему старая вдова лесника столько лет прожила на краю леса, не огораживаясь забором ни от людей, ни от животных, принял кардинальное решение: никаких заборов – учимся жить по местным правилам.

Местные правила подразумевают отсутствие заборов, ежевечернюю кружку пива в местном деревенском ресторане, где «перетираются» все актуальные новости дня и непременный «Добры дэн!» всем, кого встречаешь. Мимо ресторанчика, расположенного в центре деревни, никто не проедет незамеченным: коллективный глаз обеспечивает безопасность лучше всякого самого высокого забора.

Моя подруга с дачей под Минском говорит, что новоселов-россиян (она, правда, называет их всем известным словом на «мос…») она узнает сразу – по новеньким трехметровым заборам, напоминающим ей, девушке с развитым художественным воображением, средневековые крепости из русских летописей – так основательно подогнаны друг к другу толстые хорошо оструганные бревна: любой, кто попытается сорвать яблоки в саду за оградой, рискует оказаться нанизанным на острый кол. Но – почему? Откуда в нас эта страсть к обособленности?

Удивительно, что мы – которые, считается, выросли при советском коллективизме – так любим огораживать свое пространство. Эта привычка не сегодня появилась, в моем далеком детстве она тоже была: забор – высокий, плотный, чтоб никто с улицы случайно чего не увидел (вот чего?) – был непременным атрибутом любого деревенского дома. Может быть, уставшие от коллективизма на работе и от того, что «Большой брат» всегда приглядывал за нами, мы создавали себе иллюзию (ведь на самом деле это всего лишь иллюзия) частного пространства, в котором нет никого, кроме нас и самых близких? Но стремление обособиться и выживать в одиночку так глубоко проникло в наши гены, что новые поколения продолжают строить заборы вокруг своих дач и домов – в надежде найти уединение и умиротворение. Но ведь внутреннее умиротворение – это настроение и состояние ума, и к забору оно не имеет никакого отношения. В отсутствие забора появляется пространство – поля, леса, общины, сознания. И выживать легче, когда ты не один.

 

Опубликовано 2.08.2013 в газете «СБ – Беларусь сегодня» (www.sb.by) под заголовком «Снимая барьеры».