…Немолодой человек сидит на сцене. Лет двадцать назад я бы сказала: старый человек сидит на сцене. Но когда становишься старше, восприятие и понимание возраста меняется. Сидящий на сцене человек это знает куда лучше меня, он здесь как раз для того, чтобы мне об этом рассказать. Мы с залом почти не дышим – ловим слова, разгадываем оттенки интонаций. Немолодой, умудренный жизнью человек, покоривший мир, сидит на сцене. Он небрит и сед. Он вошел через стеклянный павильон – таких веранд много на дачах в Юрмале, он из тех мест родом. Я люблю эти дачи, которые кажутся островами неведомого мне прошлого – оно представляется прекрасным именно потому, что неведомо.

Седой человек в мешковатых брюках и пиджаке приходит с чемоданом. Большим, тяжелым – достает оттуда будильник (как быстро бежит время, думаешь ты и, возможно, он тоже думает об этом), книги – и начинает читать. Седеющий человек читает стихи своего давно ушедшего друга, которого многие считают гением – Иосифа Бродского. Спектакль называется «Бродский/Барышников». Михаила Барышникова многие (и я среди них) тоже считают гением.

Я слушаю его и думаю, что это история грусти о себе молодом – с пониманием, что этого больше никогда не будет. Печаль? Сегодня – да. Но ведь тогда, тогда… Ты помнишь? Шум волны, бой прибоя, вздох как крик, крик как стон. И ощущение, что будешь жить вечно. Вечно. Вечность прошла, а мы еще живы. Это ли не повод для праздника? Ну, по глоточку? Шуршит пробка, глотки проваливаются, стихи звучат.

Я слушаю его и думаю, что история, которая разворачивается у нас сейчас на глазах – это история о страхе смерти. О том, что незаменимые – есть. О том, что есть пустоты, которые оставляют в нас дорогие люди, ушедшие раньше времени. Хотя о чем это я? Разве для друзей и любимых есть подходящее время для ухода? Нет его. Но чем старше становишься, тем более одиноко: одни ушли, от других ушел сам. В себя. Прислушиваешься к себе – когда моложе, то к чувствам и эмоциям, когда постарше, то к боли в коленке, покалыванию в пояснице. Боль становится признаком жизни. И душевная тоже. Боль рвется наружу – может быть, именно так родился спектакль «Бродский/Барышников»? Ведь пустоты эти, которые теперь вместо дорогих людей, не затягиваются – мы просто научаемся с ними жить, и с каждой новой утратой все тяжелее дышим. Мне хотелось бы спросить Михаила Барышникова: а когда вы испугались впервые? Когда вы осознали – физически, до судороги – что смертны, что умрете, как все мы – не гении, никогда не взлетавшие ни в мыслях, ни в танце, ни наяву?

Долгие годы у артистов балета не было голоса – у них было только тело. Пусть божественное, но только оно. В спектакле «Бродский/Барышников» Барышников мне кажется очень телесным. Ты ждешь от него движения, тебе, конечно, хочется, чтобы он взлетел – он ведь летал, он ведь умеет! Седой человек разувается на сцене, снимает пиджак, жилетку, обнажает торс – в свои 70 он может себе это позволить, пусть по залу уже не разнесется всхлип восхищения. Он закатывает брючины – открываются ноги с крепкими икрами танцовщика. Интересно, что он испытал, когда впервые почувствовал, что начинает уходить прыжок, вращения и все то, за что его назвали гениальным? Может, тогда он и возник впервые – страх смерти? Но только годы спустя он рассказал об этом вслух – стихами своего друга Бродского. С которым куролесили, дурачились, любили жизнь – взахлеб, взахлеб…

Годы назад в американских городах конной полицией усмиряли толпы, которые шли смотреть, как танцует Михаил Барышников. В Каунасе, куда мы приехали на его первый в Литве спектакль, тихо – ни одного полицейского, маленькая афиша у входа в Большой зал университета Витовта Великого. Барышников не нуждается в рекламе – достаточно одного короткого объявления, чтобы все билеты были раскуплены, и в Вильнюсе пришлось назначать дополнительный спектакль.

Пока мы его ждали после спектакля (впервые за свою долгую балетоманскую жизнь я ждала артиста после спектакля), чтобы получить автограф, с парой, тоже специально приехавшей ради Барышникова из Минска (были люди и из Москвы, и других не литовских городов и весей), гадали, на какой машине его повезут. Может быть, вот на этом Мерседесе? Он здесь, кажется, самый приличный. В него забрались две представительные пожилые дамы и укатили в ночь. Ну, наверное, на этом – похуже, но тоже ничего. Барышников вышел, раздал всем автографы («Можно фотографироваться, пока дает автографы, он ни с кем фотографироваться не будет», - предупредили организаторы), одарил улыбкой – она сохранилась той, юношеской, задиристой, когда мир еще не пал к ногам, но уже понятно, что будет побежден – натянул черную вязаную шапочку и ушел в ночь. Мы пошли за ним, зашли в то же кафе, перекинулись парой фраз – и разошлись. Улыбка у него, конечно, замечательная. И нужно пересмотреть «Юношу и смерть», когда еще все было – и прыжок, и полет, и вращения. Смерть – хорошая рифма к жизни. Бродский об этом писал, Барышников продолжает об этом читать. Мы – слушать.

Фото – открытые интернет источники

Опубликовано 12.01.2019 в газете «СБ-Беларусь сегодня» (www.sb.by)