Танзанийская женская сборная по футболу делает большие успехи, а президент этой прекрасной страны  волнуется. Говорит, что успехи – это, конечно, хорошо, но футболистки-то плоскогрудые, а, значит, их шансы выйти замуж крайне малы – и что они будут делать, когда завершат спортивную карьеру? …Когда мне было 16 лет, мальчики называли меня «плоскодонкой»: грудь у меня была, как у танзанийских футболисток. Правда, узнала я об этом (не про плоскую грудь, а про то, как мальчики называли) только много лет спустя. Столкнулась с одноклассником на улице, и он с удивлением рассматривал мою… ну да, не лицо: «Откуда?». От мамы с бабушкой. «Всему свое время», – обещала мама. И, как и все свои обещания, сдержала и это. …У меня была одноклассница Оксана (имя изменено), красоте которой я завидовала. Она была томной, а томность в сочетании с четвертым размером груди в девятом классе – убийственный аргумент. К тому же ей, в отличие от меня, давались математика с физикой. Она была отличницей и победительницей районных олимпиад с четвертым размером груди. Против такого сочетания у меня не было шансов. А несколько лет назад я встретила Оксану на улице. Большая уставшая грудь, неспешная походка, которую можно назвать томной, а можно и заторможенной. И глаза без блеска. Все меняется в этом мире, хочется мне утешить танзанийских футболисток.И не только их, конечно.

У многих ведь как: твердость под ногами – быт, семья, работа стабильная, огородик на даче и баня по субботам, все здорово, стабильно и даже как будто прекрасно, и годами, годами, а потом вдруг – раз, услышал музыку, замечтался на минуту – и взлетел. Паришь себе над городом, паришь – крыши, соседи внизу чай пьют, смотрят на тебя удивленно, а ты и сам себе удивляешься: жил, казалось, нормально, хорошо даже вот до этого самого момента жил, а тут взлетел, паришь – и так, оказывается, хорошо в небе, легко и свободно. Хотя огородик и баню по субботам, конечно, жалко. Есть такая картина у художника Валентина Губарева – «Музыка окрыляет», я, когда на нее смотрю, сама хочу оттолкнуться и взлететь – это ведь так легко на самом деле. Мечтать, летать…

Когда мой папа привел будущую жену знакомиться со своей мамой, Елизавете Марковне будущая невестка не показалась: слишком хрупкая – «Она же сумку домой донести не сможет!». «И каждый раз, когда я сгибалась под тяжестью сумок, которые выворачивали мне руки, я вспоминала ту первую встречу с Елизаветой Марковной и ее неверие в мои силы», – смеялась мама. И каждый раз, когда я иду из магазина – полный рюкзак за спиной, сумка на плече, сумка в руке (не все поместилось в рюкзак) – я вспоминаю первую встречу моей мамы с моей бабушкой. Нет, я и других женщин знаю – томных, у которых самая тяжелая поклажа – сумочка, в которой кредитка мужа, а сам он обязательно подъедет к магазину (не продуктовому), когда жена закончит шопинг – ей ведь тяжело нести покупки. Бывает, я им завидую: они мне и кажутся прекрасными бабочками, которые украшают жизнь. Мне тоже так хочется. Но – не дано: воспитание. Все из семьи – и закалка, и порхание. Не быть мне бабочкой… 

Вот скажешь: «Анна Андреевна», и все любящие литературу поймут: Ахматова. Стихами можно сказать все, хотя они кажутся субстанцией эфемерной, невесомой – да полноте, субстанция ли это? Скорее – вздох, вдох, дыхание, движение, полет. О любви, о жирафе на озере Чад… Но когда Анну Ахматову в тюремных очередях, в которых она стояла с сотнями других женщин, чтобы передать передачу сыну, одна из них спросила: «Вы сможете это описать?», Анна Андреевна кивнула: «Смогу». Так родился «Реквием». Где самое надежное хранилище для стихов опального поэта? В памяти его друзей – преданных настолько, что не предадут. Когда Ахматова писала свой «Реквием» про то, что она «была тогда с моим народом, там, где мой народ, к несчастью, был», то доверяла его памяти ближайших друзей. Писала на бумаге, они учили, а когда запоминали, бумагу сжигали. Вот на столе в ее комнате та самая пепельница, в которой горели стихи. Рукописи горят, память – нет.